в отдельной палате на белой подушке он увидел мёртвое, без морщин лицо Вали, какое бывает у больных с её диагнозом. Здоровый глаз жены бесстрастно следил за ним, и это, казалось, единственное, что жило в ней – её глаз с красными прожилками. Он вспомнил, как давным-давно вошёл в палату к другой женщине, раздавленный и убитый, но теперь в его сердце ничего не дрогнуло. Он знал, что выполнит свой долг, и расчёт с Чаевыми будет закончен. Винить себя ему не в чем.

Коллеги ему сочувствовали. Знакомые подбадривали. Родственники жены и друзья тестя отмалчивались. Желтые газетёнки было подхватили тему. Но то, что материал вышел в издании Орловского, лишь подтвердило безупречную репутацию непримиримого борца и бескомпромиссность редакции. Правду же о себе знал лишь Орловский.

Когда Валю выписали, и она заново выучила несколько фраз, говорить им было не о чем. По пустому взгляду жены Орловский видел – в своём физическом страдании ей все равно, кто рядом – он, или кто-нибудь другой, такой же чужой.

8

Нина Завьялова пришла в редакцию из корпоративной многотиражки по протеже знакомого её бывшего мужа. В кабинете главного редактора с ней беседовал сухощавый немолодой мужчина с усталым взглядом. Он внимательно слушал и смотрел куда-то мимо неё. Таким сдержанным и немногословным она себе его и представляла. Человек-легенда, о котором с почтительным уважением говорили все в профессиональной среде.

Нине исполнилось тридцать два. Из них девять лет она жила в Москве и восемь растила дочь. Ревнивый муж-идиот запирал её в своей двухкомнатной «хрущебе» пока она, наконец, не сбежала от него. Работодатели за похабные гадости сулили ей плёвые места. Нина давно усвоила, что в этом городе ничего не дают даром. Если бы её не взяли на работу здесь, она искала бы дальше. Еще и еще. Но её взяли.

Затем ей предложили подработку. Нина развозила документы в министерства, учреждения, на заседания и круглые столы. Там успешные люди радели за то, чтобы таким, как она, жилось лучше. Потом успешные люди разъезжались домой к хорошему достатку. А Нина в съемной коммунальной конуре сочиняла за них сказки о своём грядущем процветании.

Ей назначали интервью в домах, в которых ей никогда не жить, в ресторанах, где обед стоил её месячную зарплату. Ей рассказывали о работе простых людей, те, кто не вставал до зари и не ложился за полночь, чтобы их дети ни в чём не нуждались. Она смеялась шуткам, от которых её тошнило. Улыбалась тем, кому бы съездила по роже. И знала, сколько бы она не работала, и чтобы она не делала, для таких, как она, в жизни ничего не изменится. Она будет пахать на износ, годами копить, чтобы купить квартиру где-нибудь в Южном Бутово – если повезёт! – и состарится среди внуков и чужих забот.

Главред показался ей странноватым. Как-то они засиделись в редакции, и он подвёз её домой. Она почувствовала, что нравится ему, как это чувствует женщина. Хотя ни словом, ни взглядом он не дал ей это понять. Но тут же отмахнулась от нелепых мыслей – у него засиживались многие, и всех он развозил. На планёрках, случалось, заваривал для коллег кофе.

А потом… а потом Нина занесла к нему в квартиру какую-то срочную работу. Удушливый запах лекарств, мертвящая тишина и неподвижное лицо в отражении зеркала, повёрнутого так, чтобы видеть из комнаты, кто – в прихожей, оглушили её.

Орловский вышел в домашней вязанной кофте, перехватил её взгляд, перебирая и просматривая бумаги, вежливо предложил чаю – она отказалась – и закрыл за ней дверь.

Нина постояла у подъезда. Она вдруг с удивлением увидела в этом сдержанном человеке не угрюмого старика, как привыкла думать о нём, а еще не старого мужчину, который изо дня в день после работы возвращается и ухаживает за инвалидом. И её собственная жизнь с её грошовыми бедами и маленькими радостями показалась ей счастьем в сравнении с жизнью этого известного и одновременно закрытого для чужих человека. Ей стало жаль его до слёз. Захотелось сделать для него что-нибудь хорошее.

9

Уход за женой отнимали всё свободное время Орловского, и потому работа стала для него своего рода отдушиной. А Нина наполняла жизнь смыслом. По утрам Владимир Дмитриевич неторопливо шагал по редакции, «надушенный» до одури одеколоном, чтобы заглушить запах лекарств, пропитавших вещи, а мысленно убегал вперёд и заглядывал в её рабочую комнату – там ли? Встретив кого-нибудь в коридоре, он останавливался поговорить и гадал: выйдет или нет? Уже пришла или задерживается по редакционному заданию? И когда Нина выходила из двери или из-за поворота, постукивая каблучками, Орловский не спеша оборачивался (непременно после собеседника) и кивал на её кивок, а внутри дрожал от радости, и голова кружилась от запаха её духов, ветерком порхавшего мимо. Разговаривая же с ней, он изо всех сил старался не выдать, как волнуют его её волосы, губы, голос, а увидев Нину в редакционной курилке с молодым корреспондентом или с кем-нибудь из сверстников Орловского в Думе, ревновал. И это было новое, ни к одной женщине прежде не испытываемое им чувство. Он уговаривал себя: молодая, бойкая, она нравиться ему чувственно, и через месяц-другой душевная зыбь уляжется; он удерживал себя от непоправимых глупостей. Потом он думал, что жизнь его не закончилась и в свои пятьдесят он еще может быть счастлив. Но тут же вспоминал комичных старцев и их молодых подруг и мысленно над собой издевался.

Дома он словно с разбега нырял в едкий запах лекарств и в могильную тишину комнат. А рассказывая жене новости, под её цепким взглядом, который один только и жил в этом живом труппе, он усмирял радость и, «наговорившись», шёл в кабинет работать.

В начале весны Вале стало лучше. Но её «лучше» означало лишь продолжение страданий для всех. Орловский собирался в двухдневную командировку. Валя не терпела чужих в доме и в отсутствие мужа доверяла лишь соседке. Самоотверженность Орловского напоминала работу вышколенной медсестры, для которой больные едины. Он выносил судно, кормил жену, выполнял множество мелких и необходимых дел. Вот и перед дорогой он вынес и накормил, и натягивал пальто. Тут Валя прошептала непослушным языком: «Ты ненавидел нас всегда»!

Владимир Дмитриевич взглянул на жену, грузную, на подушках под пледом. Глаза её слезились. Орловский коснулся губами влажного лба больной, как касаются лба капризного ребёнка, и вышел.

Дорогой он думал о супруге и её словах. Он думал, что её слова выразили всю их жизнь вместе. Он думал, что все мы умрём и, помня об этом, надеемся не причинить страданий близким, в глубине себя о них не думая, одинокие перед смертью. Из души его уходил человек, составлявший его жизнь, и восполнить пустоту, как бы жизнь с этим человеком не складывалась, уже не хватит времени и душевного материала. Когда-то он оступился и мог винить в этом только себя. Но и это теперь не имело значения.

Вернувшись из командировки, Орловский сменил Лапшину.

Ближе к полуночи того же дня он проснулся от смутной тревоги и уже знал, что произошло. Торопливо нащупал в темноте тапки и поспешил в спальню.

У изголовья горел ночник. Валя, не мигая, уставилась на стену напротив. Колени подогнулись, и Владимир Дмитриевич присел на угол двуспальной кровати. Но это был ещё не конец. Валя захрипела. Орловский подошёл со стороны лампы. Обе половины лица супруги омертвели. Одни лишь мутные глаза, не видя, смотрели в никуда.

Её еще можно было вытащить: вызвать скорую, поднять на ноги нужных людей.

Орловский включил верхний свет, сел в ногах жены и потёр прикрытые веки. Он ясно, словно это случилось вчера, увидел больничный покой, где умирала Оля, пересел и задремал в кресле. А когда к утру последний звук, что-то среднее между стоном и хрипом, замер, Орловский выключил свет, вышел из спальни, оделся и спустился на улицу.

Тихо падал снег и тут же таял на мокром асфальте. Орловский подставил лицо влаге. Шляпа сползла на затылок, и он зажмурился, чувствуя прохладное прикосновение капель на коже. Впервые в жизни он был свободен.

Он сел в свою «Волгу», стоявшую у подъезда,